Владимир Шатров

Шатров Владимир Николаевич, руководитель [общественного] Кронштадтского морского музея.

[Вы – местный житель? В каком поколении?]

Я не местный житель. В 1976 году был призван на действительную воинскую службу из города Архангельска, где я учился. И в том же году, 12 мая, приехал в Кронштадт и с тех пор живу здесь. Уже сорок пять лет будет. Влюбился в этот город и считаю себя сейчас коренным жителем.

[Вы сознательно остались здесь?]

Да, сознательно. Я женился здесь, у меня дети, внуки сейчас уже. Я работаю на благо Кронштадта и считаю себя кронштадтцем.

[Если отсчитывать с [19]76 года, как город менялся? Что было тогда, что было потом? Что есть сейчас?]

Конечно, город изменился. Сейчас мы другими глазами на него смотрим. Это был чисто морской город: каждый даже не второй, может, а первый был связан с морем. Судостроители на заводе, девять тысяч человек, все кто делал, ремонтировал, строил корабли. Арсенал, который делал оружие, ремонтировал и готовил оружие для этих кораблей, тоже был связаны с морем. Сколько тут было моряков! Четвертый учебный отряд, третий учебный отряд на Флотской улице, «три девятки» на Зосимова, затем на Ленина, на Коммунистической, еще рембат – два батальона рембатовцев, которые также трудились на заводе, строили, ремонтировали корабли. Все было связано с морем.

По выходным, припоминаю, в Морском соборе у нас были танцы. Я там познакомился со своей женой, прямо в Морском соборе – очень даже символично. Когда все эти моряки выходили летом в увольнение, такое возникало впечатление, что снег выпал – все в белых форменках, в белых бескозырках… Еще при въезде на Зосимова была мореходная школа, тоже моряки, но, как мы их называли, «камыши», «беспогонники», ведь они без погон ходили, потому что на гражданских судах служить готовились. Словом, было полное ощущение снегопада, все белым-бело. Красиво было.

Конечно, сейчас такого нет уже. Остались одни кадеты. И моряки, которые не любят форму, их увольняют [отпускают в увольнение] почему-то в гражданском. Они на базе переодеваются, идут в джинсах и кроссовках, только по стрижке видно, что это моряк идет. А раньше с формой было, все чинно-благородно, офицеров приветствовали, чувствовался какой-то шарм. А сейчас этого уже нет. Учебных отрядов нет, завод почти закрыт, восемьсот человек там что-то ремонтируют. Морского духа нет – и флота нет.

[Все исчезало постепенно?]

Да, постепенно. С постройкой дамбы все связано, конечно. Вообще город Кронштадт раньше был самодостаточен… Школьник заканчивал школу и, если он с неба звезд не хватал, шел в местное ПТУ, которое готовило слесарей, токарей, фрезеровщиков, всех специалистов производственных профессий. После окончания этого ПТУ он мог идти сразу на завод или в арсенал. А если он что-то из себя представлял, какими-то организаторскими способностями обладал, то шел в местный техникум. Закончив техникум, он мог идти на завод мастером уже. А если он хорошо учился, инженерные навыки осваивал, то шел в институт – наш институт, который готовил инженеров-механиков и инженеров-электриков. Была выстроена вот такая цепочка, людям не требовалось думать [о будущем], государство за них позаботилось. Сейчас же института нет, техникума нет, зато есть ПТУ, где готовят парикмахеров и поваров. Такое впечатление, будто молодые люди кругом – парикмахеры и повара, а на заводе требуются слесаря, фрезеровщики и т. д. Прежнюю цепочку начисто разрушили.

[Это произошло в том числе и вследствие строительства дамбы?]

Не только, конечно. Вот сейчас даже среди специалистов на заводе у нас мало кронштадтцев. Из глубинки, из Белоруссии, еще откуда-то. Своих нет, все свои – парикмахеры и повара.

[Правильно ли я понимаю, что до постройки дамбы, даже несмотря на перемены в государственной политике, Кронштадт все равно оставался замкнутым сообществом? А когда дамба появилась, все начало потихоньку расползаться?]

Да, многие увидели для себя новую возможность реализоваться. Многие менялись квартирами. Люди, которые в новых реалиях могли реализоваться, уезжали в Ленинград, менялись квартирами. Прежнее население как-то разбавилось. Еще в [19]76 году мы знали тут всех – нас было сорок три тысячи, от сорока двух тысяч до сорока четырех тысяч – знали минимум две трети. Была большая семья. Не было зазорно подойти к Гостиному двору, оставить ребенка в коляске и уйти [по своим делам]. Другие выходили, ребенка качали. Словом, семья.

Еще в то время было принято состязания устраивать, соцсоревнование, как тогда говорили. На заводе среди цехов были конкурсы. Даже олимпиада среди цехов – в художественной самодеятельности и в спорте. Кого ни спросишь, каждый причислял себя мысленно к какому-то коллективу. Сейчас же каждый за себя. Не секрет, что мы не знаем, кто из соседей над тобой живет. А тогда было так – седьмой цех, десятый, двадцать первый цех, молочный завод, арсенал. Если человек муже на пенсии, он в совете ветеранов состоял, в совете блокадников, репрессированных, малолетних узников, в совете ветеранов войны и труда. У каждого был свой коллектив. Человек говорил, если что-то совершал важное, что, мол, я вот из такого цеха. Он гордился тем, что трудится в этом цеху.

[Когда началась перестройка и распался СССР, как это здесь воспринималось? Как это сказалось на городе?]

Как воспринималось?.. Одни смотрели со стороны и думали – может, это все временное, как пена – раз, и унесло. А другие, наоборот, коммерческую хватку выказывали, наглость какую-то. Я сам уезжал на Север, в поход уходил. Вернулся, встречаю женщину-соседку с первого этажа. Смотрю, а у нее две американских машины, хотя она обычным маляром была. Я ей говорю: Лена, что за машины такие, у нас-то все «жигули» да «жигули», «волга» за счастье считалась. Она отвечает: это мои. Я просто растерялся даже.

Здесь у нас, на Красной улице, было пятнадцать ларьков, и эта женщина с мужем взяла ларек и стала продавать все подряд – лимонад, жвачку, соки, спиртное. Говорит, писали, что десять банок сока продали, а сами продавали тридцать. Кто проверял-то? За счет этого они и раскрутились. Кто-то возил конфеты из Белоруссии, такой бизнес у него был; кто-то продавал брошки, и так далее. Даже «Ратибор» — у них сейчас три магазина, а начинали они с продажи гвоздей, которые люди приносили. Моя знакомая работала на Арсенале, сейчас ее уже в живых нет, на складе трудилась. Однажды попросила меня помочь. Я подъехал на машине, а она наждачной бумаги взяла, гвоздей каких-то завернула, и поехали мы в «Ратибор». Там сразу отсортировали – вот это по столько возьмет, это по столько. Но все равно это был какой-то короткий всплеск, поднялись немножко – и всё.

[А с городом что тогда происходило?]

Город начал приходить в упадок. Все войсковые части ушли, а их было очень много здесь, все-таки база, крепость. Все здания при военных стояли отремонтированными, но военные ушли. На Флотской, 4, на Флотской, 3, в домах 7 и 5, бывший третий отряд, там просто все упало, крыши провалились. На Восстания, где рембат стоял, сразу после их ухода еще была вода горячая, потом отключили, а здание бросили. Но рядом-то стоянка, гаражи, и люди начали полы, щиты снимать, половые доски, стропила вырезать. Остались сейчас одни стены, в них вода проникла и на морозе их разрывает.

Адмиралтейство тоже, на нем был склад для всех военнослужащих – продукты питания, шкиперское имущество и прочее. Сегодня оно пришло в негодность. На Посадской стоял стройбат – тоже все заброшено, как и остальные объекты военные. Однажды такой случай был – приехали ко мне с телевидения санкт-петербургского, я их на Флотскую, 4 привел, а там стены падают. Говорю им, что, когда я служил, то, стоило листу осеннему с ветки сорваться, его сразу подметали и убирали. На Флотской улице был флотский порядок. А сейчас – это, конечно, сильно удручает.

[Если вернуться в 70-е, существовало ли в Кронштадте какое-то разделение на районы и соперничество между районами внутри города?]

Да, бывало. Кронштадт делился на центр и Гору. У тех, что с Горы, наверху, был свой какой-то уклад, и молодежь особняком держалась – своя школа, 27-я. И вот тут был, весь уже основной. А еще раньше, в годы войны – мне повезло проводить в последний путь всех участников войны кронштадтских и быть с ними знакомым – тут, как мне рассказывали, вообще было разделение по улицам и дворам. Но людей объединяли голубятни. В каждом дворе была своя голубятня, и вокруг них формировались сообщества. А в 70-е Гора стала выделяться. Сейчас отдельно стоит 19-й квартал. Но все равно – знаете что? У нас город не разделяют.

[А город и остров разделяют? Или нет?]

Здесь, в самом городе, мы куда-то вышли, например, и если меня кто-то остановил, я говорю, что иду на Красную улицу, а Широкую, на Якорную площадь. А в 19-м квартале они, говорят, когда едут в центр, что в город собираются. Значит, они сами как-то себя отделяют. Не чувствуют себя в городе. Для тех же, кто живет в центре, город – это Ленинград, Санкт-Петербург. А 19-й квартал считает городом Кронштадт, они не ассоциируют себя полностью с городом.

[А территория за КАДом уже совсем, получается, не Кронштадт?]

Знаете, хотя мы считаемся Кронштадтский район города Санкт-Петербурга, но у меня вот какой случай такой был. Я купил мебель, а фирма обещала бесплатную доставку в Санкт-Петербурге. Хорошо, говорю, везите в Кронштадте. Они заартачились, то есть мы, получается, вроде и не Петербург. Или вспомнить Никитина Владимира Михайловича, царство ему небесное, председателем муниципального совета, как он добивался для нас звания «Город воинской славы». Очень долго не давали, бумаги подаем на Матвиенко, а она нам отвечает, что город и так уже награжден звездой Героя. Мы говорим – это Ленинград награжден, а мы – Кронштадт. В общем, Никитин в перечне малых городов России нашел, что мы отдельно считаемся, только после этого нам присвоили звание «Город воинской славы».

Кстати, Владимир Михайлович Никитин коренной житель города Кронштадта был. Раньше были руководители были кронштадтцами, выходцы. Тот же Владимир Михайлович закончил после школы ремесленное училище, прошел все стадии – техникум, институт Северо-Западный, швейная фабрика, затем стал главой города. А сейчас все как варяги, последним из местных был Скрябин. Он был первым замом главы города, если в баню приходил, ему каждый мог сказать – слушай, Володя, что ж вы там натворили-то… А нынешние все не отсюда, главы, заместители, многие руководители отделов, например. Придешь к ним – давайте согласовывать, то да се. А раньше глава города Суриков жил со мной в одном дворе, мы вместе гуляли с собаками, я мог задать ему любой вопрос. Он же знал, что я по-соседски могу сказать ему, что-то неприятное.

[Эту тему уже частично затронули, но все-таки уточню: Кронштадт – это Петербург или нет?]

Нет, нет. У нас какая-то своя картинка, своя аура. Мы, кронштадтцы, во-первых, ходим тише, чем в Санкт-Петербург. Когда мы приезжаем в Санкт-Петербург, то многие обгоняют. У нас здесь время чуть-чуть потише, чем в Санкт-Петербурге, идет. Все как-то размеренно, по-здоровому, у нас не спешат. Еще у нас почти все друг друга знают, как в семье, хотя сейчас, конечно, очень много появилось чужих людей. Началось с постройки дамбы. Вот, 19-й квартал возвели, более десяти тысяч человек туда заселили со всей страны – инженеры, рабочие, молодые пары, все комсомольцы, это ж была комсомольская стройка, люди ехали кто по зову души, кто за деньгами, кто за «за запахом тайги», «за туманами»… Потом начался обмен квартирами. В том числе молодые люди с родителями менялись, и потому сегодня в квартале многие наши коренные кронштадтцы живут.

[Но при этом вы утверждаете, что они все равно себя с городом не соотносят?]

Да, они тоже говорят: «поехать в город» про Кронштадт, в самом же городе так не говорят. Самое страшное произойдет, если построят два новых микрорайона, 17-й и 18-й кварталы между 16-м и 19-м. Будет тогда сплошная застройка.

[Опасаетесь, что город вообще утратит свой уникальный облик?]

Да, это же остров-город, сегодня ты еще понимаешь, что это – остров… А когда все застроят, будет не почувствовать, что это остров.

[Значит, 19-й квартал – это выселки, окраина?]

Раньше его Сметанино называли, Простоквашино. А сейчас просто – 19-й квартал. У них там свои улицы есть, с названиями, но никто про улицы не вспоминает. Когда спрашивают, откуда, то в центре говорят – с Ленина, на Красной живу, и т. д. А они все говорят: 19-й квартал.

[А 20-й квартал, то есть кладбище, и территория за КАДом для жителей Кронштадта являются загородом или чем-то иным?]

Там был пионерский лагерь – территория до сих пор осталась, здания остались все, – очень хороший, дети отдыхали кронштадтские. Кладбище, да. Ну и огороды, конечно. Очень много огородов. Сейчас многие переживают, что если начнется интенсивная застройка, могут отнять… А огороды очень хорошие. Вот, лет шесть-семь назад часть поотнимали, так до сих пор кое-где сарайчики стоят. Идешь, смотришь – вон фруктовое дерево расцвело, и понимаешь, тут у кого-то был дом, кто-то трудился.

Это, конечно, загород. Туда отдыхать ездят, там пляж хороший. На «Шанце». Говорят – не «за город поехали», а «на шанцы». Значит, в ту сторону выдвигаются. Не обязательно, что на сам «Шанец». Просто так называют загородную часть.

[А что происходило в [19]70-е годы и позже с фортами, с точки зрения жителя Кронштадта?]

Во-первых, были форты военные и закрытые. Тот же «Петр», тот же «Чумной», «Кроншлот» и «Риф». На «Кроншлоте» размагничивание происходило. Вообще форты оставались в целости, только пушки демонтировали. А все эти створки, броневые колпаки, двери, заглушки – все было в целости и сохранности. Потом, когда началась перестройка, люди на цветной металл позарились, и началось разграбление фортов. Кормить надо было семью, брали газорезки и шли на форты, раз уж военные стали их покидать. Срезали переборки, колпаки и отвозили на сдачу металла. Остался только бетон. Сегодня форты издалека смотрятся хорошо. Меня просят – отведи туда, покажи. Я говорю – лучше издалека, потому что, во-первых, пусто и все исписано, грязь и бетон.

Сейчас начались подвижки к лучшему. «Милютин» передали в частные [руки]. «Риф» потом передали и восстанавливают, «Кроншлот» взяли, «Чумной». Но что такое форт? Это же укрепление, его переделывать под современные потребности надо. Гостиницу или еще что-то создавать. Все арендаторы хотят рестораны открывать, чтобы большой зал был. А это же помещения для пушек, маленькие; даже чтобы музей какой-то разместить, нужно что-то просторное, вроде казармы, а в маленькие – не вставить ничего.

[С точки зрения жителя Кронштадта, форты – это часть города? Или они все-таки где-то в стороне?]

Они наши. Люди ездят купаться и отдыхать. У кого лодки на Шанхае, те садятся в выходные дни и плывут на форты. У каждого есть как бы свой форт. Рыбу еще ловят. Причем никто не мусорит, все стараются прибираться. Все свои, все знали, что Петров или Сидоров поехал туда-то, на их место, как говорится. Другие ездили почему-то на «Тотлебен» отдыхать, и так далее. К сожалению, сейчас много чужаков, поэтому кругом пластик, бутылки и грязь.

Лодок вообще было много до постройки дамбы не было. А машины многие держали в Ломоносове, чтобы ездить в Ленинград. Там гаражи были. Садились на паром, уезжали в Ломоносов, садились на машину и ездили в Ленинград или на юг отдыхать отправлялись. А здесь мужчины, чтобы как-то реализовываться, шли в Шанхай, рядом с третьей стоянкой на Восстания. Это было излюбленное место мужчин, они могли туда сбегать от быта семейного, к своим сарайчикам, где удочки лежали. С единомышленниками встречались, выходили в море, рыбачили, отдыхали.

А потом там стали большие такие павильоны строить. Продают приезжим из Ленинграда, которые с деньгами. А раньше – маленькая будочка, сетки, удочки, особе место, куда жены не заглядывали, не пилили – вот, у тебя удочка плохо лежит, брошено что-то, висит криво. Это было место мужчины, где он хозяин.

[А сейчас есть такие места в городе, где сугубо мужское население собирается?]

Разве что стоянки автомобильные. И еще Шанхай. Там этакая общность сложилась. У моего товарища даже на Шанхае гараж есть. Там все свое и все свои, даже какие-то ранги имеются. Не воинские, конечно, а по степени давности [пребывания]. Если человек старожил и рыбак хороший, к нему со всем уважением относятся. Мужики собираются, выпивают, отмечают рыбалку, дни рождения. Ходили слухи, что уберут это все, но как-то народ взволновался очень сильно.

[Возвращаясь к фортам, правильно ли я понимаю, что для горожанина форты – это те, которые вокруг в море? И немножко на острове? А прочие – уже чужие?]

Это не наше. «Серая Лошадь» и «Красная горка» — это все-таки не наше, они в Ломоносовском районе. Хотя на «Красной Горке», кажется, и снимали фильм «Мы из Кронштадта», сцену, когда моряков с обрыва сбрасывают…  Наши форты – это те, которые на воде, которые окружены водой.

[Давайте поговорим о вашем музее. Как пришла в голову идея создать музей водолазного дела? И как, по вашим ощущениям, горожане к нему относятся?]

Я вообще по натуре коллекционер. С самого детства что-то собирал – спичечные этикетки, потом значки, потом боны. А орденов и медалей у меня была целая хозяйственная сумка. Мне их несли со всех сторон, потому что я нашел очень много пачек пороха – на чердаке у одного старика. Уж не вспомнить, дымный или бездымный порох был. Для ребятни клад просто! И я порох менял на медали и ордена. До [19]65 года ведь ветераны награды не носили, из медалей блесны делали.

Когда я уехал сюда, в Кронштадт, на срочную службу, мать взяла эту сумку и всех наградила, как она мне написала. Вышла во двор и всем раздала, чтобы ребятне было интереснее в войнушку играть. Потом я начал собирать марки. Гагарин, «Космос», вообще советские марки. Когда служил, мне приходило по тридцать пять писем в месяц. Начальник почты спрашивает – вы что, в какую-то игру играете? Да нет, говорю, это филателисты.

Потом начал заниматься своей родословной. Когда уволился в [19]95 году, то стал родословной заниматься. А еще взял в аренду подвал, такой мусором засыпанный, и сделал там пневматический тир, чтобы хоть-что зарабатывать. И вдруг появилось много материала памятного – бритвы, ремни, гимнастерки. Накопилось столько всего, что я сделал в тире маленький музей. По стенкам висели стенды с орденами, медалями, снарядами, вещами. А дальше меня затопило – все-таки подвал. Я обратился в администрацию, но администрация не отреагировала. А газета «Кронштадтский вестник» написала статью большую, мол, так и так, человека затопило, а у него патриотизм и все прочее.

Тогда директор одной коммерческой организации, называется «Фертоинг», это морской термин, стал искать со мною встречи, чтобы помочь. На субботнике, в Летнем саду, еще не реконструированном, ко мне подошла корреспондент из газеты и стала интервью у брать. А супруга Артема Юрьевича, директора «Фертоинга», рядом трудилась – и поняла, что это – я. Когда закончилось интервью, он подходит ко мне и спрашивает: ты – такой-то? Я говорю: да, такой. У тебя музейчик есть? Я говорю, да. А можно посмотреть. Да, можно. А когда? Давай сегодня в восемь часов вечера? Хорошо. Он пришел, а у меня помещение было всего сорок метров по площади. Он ходит, ходит – целый час ходил, он влюблен в историю Великой Отечественной войны. Потом спрашивает – Владимир, тебе кто-нибудь помогает? Я говорю: да, если надо стол вынести, еще что-то переставить – всегда пожалуйста. Он уточняет: нет, финансово. Если я тебе помещение большое дам, ты согласишься музей туда перенести? Ну, я кивнул. Проходит месяца полтора – и звонок от. него. Дескать, приходи смотреть помещение.

Я-то думаю – опять подвал, опять грязь. Мы встречаемся, и меня подводят к зданию банка «Санкт-Петербург», вообще-то дом Михаила Осиповича Бритнева, создателя первого ледокола в мире. Банк сперва два этажа занимал, потом съехал на первый этаж, а второй этаж пустовал. Двести квадратных метров. У меня дар речи отнялся. Я ж не музейный работник, тут по-серьезному надо. Пришел домой, всю ночь лежал и думал. Ладно, решил, там ленинская комната была, еще до банка, с паркетным полом – думаю, вот эту комнату возьму, и хватит. Но мне объяснили, что если брать, то все. Я спрашиваю – а какие условия-то? «Фертоинг» — компания гидрографическая, водолазов много. И Артем предлагает уголок выделить под водолазов, а остальное под войну отвести.

Я объехал все компании местные, Интернет обшарил, у меня самого ничего не было, один водолазный нож, который я купил за пятьдесят рублей. Меня принимали вначале за приемщика металла, но как-то все постепенно наладилось. На открытии музея было целых три Героя России. Люди стали приносить вещи. Один старик, ему девяносто четыре года было, принес десять книг по водолазной подготовке. Мы в итоге библиотеку создали, более тысячи книг. За семь лет через нас прошло более 83 тысячи человек. У нас были концерты, выставочный зал мы сделали, библиотеку, конференц-зал. Сорок четыре выставки провели. А потом пришла инспекция, проверять перекрытия металлические, и вынесла постановление – превышение нагрузки. Пока все экспонаты вывезли в Ломоносов.

[Как вам кажется, для города этот музей стал каким-то особым местом?]

Да, он стал центром притяжения. Уже полтора года мы не работаем, а люди до сих пор спрашивают. У нас все по записи было, за три месяца записывались. Учителя просто плакали – мол, я ни разу не видела, чтобы дети так увлеченно слушали.

[Завершая разговор. С вашей точки зрения, с точки зрения человека, который здесь очень давно живет: что ждет Кронштадт в ближайшей перспективе, как вам кажется? И чего бы вам хотелось?]

Я бы хотел, чтобы часть новостроек убрали. И отремонтировать все военные здания. Если мы отремонтируем адмиралтейство, южные казармы, все приведем в порядок, и форты тоже – это будет просто жемчужина. Жемчужина в броши под названием Россия. А если застроим остров микрорайонами, он многое потеряет… Во-первых, логистика очень плохая будет, мы уже с этим столкнулись. Тут и интервьюировать не надо, люди постоянно об этом говорят. Когда у нас «Остров фортов» открыли, просто не выехать было! Люди едут с работы – а на дамбе пробка стоит! У нас такого вообще никогда не было! Мы хотим, чтобы Кронштадт оставался островом, а не городом на острове.

Еще, конечно, хочется набережную, от 24-й школы до 19-го квартала. А то вокруг вроде море, а выйти к нему в черте города негде. Ну да, парк Инчхон открыли, «Остров фортов» есть и Собачье поле. А больше нигде не выйти. Ну да, и Петровская пристань. Хотелось бы погулять у моря в городе.