Алан Кубатиев

Алан Кайсанбекович Кубатиев, местный житель. Преподаватель, филолог, переводчик и далее по списку. Я живу в Кронштадте, я гражданин Российской Федерации и житель Кронштадта. Как ни патетично это звучит, оба эти обстоятельства имеют для меня не последнее значение. Но об этом я позже кое-что скажу. Пока достаточно этого.

Я живу Кронштадте относительно недавно. Я приезжий. Приехал я сюда в 2008 году с семьей. Мы уехали сюда из Средней Азии, которую я тоже люблю, ценю и очень к ней привязан, но жить там стало невозможно. Даже не потому, что притесняли русских – нет, дело в том, что там пошла жестокая неразбериха. Вот когда я слышу жалобы, так сказать, моих нынешних сограждан о том, что здесь что-то не так, я просто блаженствую, потому что мне есть с чем сравнивать. Перебирались мы сюда достаточно тяжело, на территории Казахстана в нашем купе в поезде вышибли окно булыжником. Правда, была редкая для того времени жара, и мы даже слегка блаженствовали, потому что вентиляция была постоянная.

Ну вот, приехали мы сюда, на диво, я бы сказал, интересно и стали решать жилищную проблему – раз, потом второй. А сейчас я живу, так сказать, как очень такой обеспеченный горожанин, вышесреднеобеспеченный горожанин в очень интересном доме, в очень интересном месте. Единственное, чего мне жаль от первого места жительства, это вида на военно-морской госпиталь, на залив и почти на Петергоф в ясные дни. Работаю я, правда, большей частью в Петербурге, но оба эти города нам близки, и я, честно говоря, не могу никак считать Кронштадт частью Петербурга.

Дом молодой, сравнительно. Он восьмидесятых годов. Он построен буквой П. Это достаточно новая архитектура, новая планировка, квартиры вполне распланированы. Но он выходит окнами на форт. Очень далеко, почти до середины. И вот это ощущение мирного жилья и совершенно военного прямо: военная тюрьма, постоянно проходящие и уходящие солдаты, помехи постоянные, которые мне гробили интернет, пока я его не умощнил слегка… У меня не было раньше такого ощущения. Вот здесь у меня ощущение, что я живу где-то возле серьезных военных мест. Там явно работает мощная электроника, и половина людей, которая рядом там живет, либо причастна к этим вещам, либо ими занимается. Квартиру прежнюю, в которой я жил, я купил у человека, который был флотским военным инженером-связистом, специалистом по очень тонким вещам, я бы сказал. И это все время напоминает, что это – военное место. И переделать его в полностью военное – раз плюнуть.

Дом интересен еще и тем, что он – на Посадской. Я уже несколько раз порывался пройти вдоль этих казарм до конца. В здоровом состоянии так и не прошел, вот буду расхаживать ногу, теперь туда пойду. Кадетский корпус, микроподлодка, которая во дворе стоит, все это как-то меня связывает с моим домом. Мой дом стоит в окружении этих вещей. Поэтому для меня самого это чрезвычайно интересно. За то время, что я там живу, скажем, во дворе куча житейских учреждений появилась.

Предков у меня здесь нет, но допускаю, что они были. Мой дед по отцу, полковник императорской армии, участвовал в Брусиловском прорыве, замещал начальника штаба города в самые «сочные» революционные дни. Тот уехал на фронт, и по рекомендации дед его замещал. Он – георгиевский кавалер, причем офицер, награжденный солдатским «Георгием».

На вопрос, сколько поколений должно пройти, чтобы человека считали коренным жителем города, я отвечу так: он сам должен стать коренным жителем города. А потом – как повезет. Время у нас мобильное, люди приезжают и уезжают, селятся и переселяются. Но если повезет, я, например, себя уже считаю коренным жителем. Мне, так сказать, приятнее так думать о себе. В наше время «перекати-поля» мне приятнее чувствовать, что я осел здесь.

[Не могу не вклиниться: а почему Кронштадт?]

В какой-то мере, конечно, это случайность, но сейчас я все время думаю и помню, что были какие-то знамения, что я сюда в итоге попаду. Это фильмы, это книги, это симпатия какая-то. Я зачитывался в свое время Леонидом Соболевым, профессиональным моряком императорского времени, который о Кронштадте очень много писал. Я знал наизусть «Капитальный ремонт», где о Кронштадте, Петербурге очень много сказано. Один из моих старших друзей прожил тут часть войны, написал один из замечательных военных романов – это Евгений Львович Войскунский, автор книги «Кронштадт». Я потом прошел по всем местам, о которых он писал. Думаю, тут есть что-то, чего, скажем, в Азии нет, там вся история скрытая, латентная. Когда я попал в Москву, еще в студенческие годы, для меня винтовая лестница в Библиотеке иностранной литературы была невероятным изыском. Я вырос в советской бетонной и кирпичной архитектуре. Когда попадаю сюда, то понимаю, что каждый третий дом можно читать как книгу… Нуе знаю – становится лестно за самого себя.

В Кронштадте – я первый из нашей семьи по мужской линии живу. Вживаемся, думаю, без особенных проблем. Хотя, скажем, женщины в моей семье страшно любят воевать за справедливость. Они уже достали местную мэрию, их уже с содроганием узнают по телефону. Но откликаются на требования и в общем-то, надо сказать, идут навстречу. Складывается фольклор какой-то, но мне интереснее всего, скажем, история, когда я узнал, что живу в двух или трех домах от того места, где родился Гумилев. Меня просто вот, что называется, пробрало. А сейчас мой близкий друг и замечательный русский писатель Андрей Лазарчук, не первый год боровшийся за это, добился на уровне самой верхней власти того, что памятник [Гумилеву] здесь будет. Но я, например, считаю, что тут нет еще одного, самого трагического, наверное, памятника, который должен стоять в Кронштадте. Это памятник погибшим в Кронштадтском восстании. Может быть, когда-нибудь при моей жизни я увижу и его.

Что для нас, для меня этот город? Он – все. Здесь нельзя выделить какую-то отдельную систему примет, набор признаков. Я считаю, что лучше всего его уложить в быструю семейную историю. Моя жена довольно много ездила во всякие заграничные командировки и, возвращаясь из Скандинавии, еще в Азию, она говорила: «Ах, боже мой, как бы я хотела жить в маленьком домике на берегу моря!» Вообще известно, что бога нельзя просить. Мало того, что исполнил – еще и домик немаленький, и море вокруг… Пожалуй, вот это чувство острова, которое мне, человеку, выросшему в пустыне, непривычно, я долго переживал. Но я в него вжился. Это одно из самых замечательных моих переживаний.

[Не могу не спросить, насколько вообще остро ощущается островная суть?]

Когда меньше чем за полдня можно обойти этот остров и все время справа будет море – это чувство, которого раньше я никогда не переживал. Я бывал у моря, бывал на мореподобных озерах, но так, чтобы я понимал, что дальше только море… Еще я понимаю, что за спиной у меня Петроград, что я его все равно чувствую антенной спинного хребта – это очень особенное чувство. Ты привязан к чему-то, от чего оторваться не можешь. В Азии это было не так, хотя там своя привязанность. Я просто чувствовал, что от края географии ушел куда-то к середине, может быть, к первой трети. Здесь я все время где-то в центре мира.

Какие географические границы могут быть у острова? Котлин – это остров в целом. Весь. Кронштадт – это самое популярное место на нем. Других просто нет. Нет никаких пригородов, селений, всякого прочего. Когда-то была черта города – улица, на которой я сейчас живу. Это Посадская. Господи, какое еще одно замечательное переживание! Какое прекрасное чувство быть посадским жителем. Живущим в посаде! Я там посажен в хорошем смысле этого слова. Как дерево и расту дальше. Для меня город кончается даже не за дамбой. Я проезжаю дамбу и вижу еще какие-то очень кронштадтоподобные места. Когда выезжаю на Приморское шоссе, еду дальше – тоже уже долго Кронштадт не кончается.

[Если прямо ехать, будут пресловутый 20-й квартал, то бишь кладбище, и дальше форты.]

Это не совсем для меня форты. Форты – вокруг. Я живу окнами на форты, на все форты, потом Сестрорецк. Я еду в Сестрорецк – и считаю там форты. На той стороне я еще ничего не облазил, а здесь, по эту сторону, я уже был почти везде. Кроме форта «Петр Великий» — туда просто не пускают даже сейчас. Но, видимо, будут пускать. И город для меня не кончается еще потому, что он где-то все-таки во мне укоренен. Это какая-то связь, которая растягивается, когда куда-то едешь, – она не рвется, она постоянная.

Для меня это взрослый город, и я в нем взрослый, хотя вижу, сколько здесь детей. Как бы здесь хорошо было растить ребенка. Я просто по себе знаю. Представление о городе для меня не меняется. Я читаю исторические работы о нем, смотрю старые карты, изображения. Здесь есть фотографии, которые выставлены, реликтовые совершенно, кадры флота неподалеку. В общем это все в какой-то континуум сплетается, который никак не разрушается. Здесь мало что сносят, в отличие от Петербурга. Здесь почти ничего не гибнет. Наоборот. Скажем, Адмиральская дача – это такой очень причудливый дом в стиле славянского романтизма, что-то теремоподобное, такое бойницеобразное… Он долго очень стоял разрушенным. Недавно его восстановили. Для каких целей – это уже другой вопрос. Он и сейчас красив по-своему, хотя раньше был красивее. В нем был какой-то аромат, который соскоблили со штукатуркой. Пожалуй, нет для меня границ. Я, как античный мудрец, везде свое несу с собой.

[Кронштадт – это Петербург? Или Кронштадт – это не Петербург?]

Для меня – нет. Кронштадт для меня совершенно особенный. Я уезжаю в Петербург, я его люблю по-особенному, ценю по-особенному, я гораздо хуже его знаю, но, во-первых, он достаточно велик, а времени все-таки мало. Но, скажем, моя приятельница, она знает Петербург, как говорят англичане, inside and out, и она пару раз меня, что называется, по кварталу водила – этого хватило на полудневную экскурсию. Тут я знаю выбоины на Морском заводе, откуда и куда стреляли, где перетаскивали с места на место цеха, надрываясь и умирая от голода перетаскивали. Но здесь я, конечно, пока очень мало что знаю.

Мои друзья, которые сюда тоже переехали, мои самые близкие друзья, мы все – переселенцы. Но кто-то из более спокойных мест. Мой самый близкий друг – из Казани. Моя самая близкая подруга, его жена, она тоже с Кавказа, из Алагира. И наши рассказы сплетаются, когда мы об этом говорим, в один мировой вселенский какой-то словесный город. Мы живем в каком-то одном месте. Все то, что нам близко вот здесь, где мы живем, близко нам всем. Мои бишкекские друзья, которые сюда приезжают, они практически уже здесь живут. Скоро, я думаю, вообще переберутся. Сюда переезжают их дети, сюда переезжают их внуки. Внуки уже здесь рождаются. И я чувствую, что вокруг меня создается, возобновляется тот мир, который я когда считал уже потерянным.

[Но они едут целенаправленно в Кронштадт?]

Нет, они едут целенаправленно в Петербург, а Кронштадт для них – роковое священное место: все они через нашу квартиру прошли. Все у нас жили подолгу. Я-то уехал сюда наобум. В какой-то мере продуманно, но наобум. Они люди гораздо более расчетливые и деловые, они выбирали, ждали, смотрели. Я просто рванул – и все. Я счастлив, что в общем случайность меня не подвела. Но было, конечно, гораздо сложнее.

[Можно в двух словах пояснить причины выбора?]

Были возможности куда более, я бы сказал, комфортабельные, осесть, скажем, в Красном Селе, еще где-то. Во Всеволожске, естественно, еще где-то. Но у этих мест нет репутации. У Кронштадта она была. Когда я вышел из машины и попал на улицу, где когда-то жил Всеволод Вишневский – а он был лидером театра Красного флота – то подумал, что вот опять что-то предсказано. Думал я, конечно, что, может быть, я куда-то сдвинусь, может, где-то потом осяду в Петербурге, но сейчас ни малейшего желания нет. Мне достаточно сложно было ездить на работу, но и это было благом. Когда сидишь сорок пять минут, когда еще не открыли «Беговую», я доезжал до «Черной речки» или до «Проспекта Просвещения»… Пока сидишь эти сорок – пятьдесят минут, ты, во-первых, успеваешь выспаться. Доспать то, что не доспал. Во-вторых, иногда нужно время, чтобы что-то додумать. Я на занятия приезжал полностью готовый, потому что я пережил это занятие и не один раз, пока ехал. То ли я просто привык во всем, по азиатской привычке, искать благо: что есть, конечно, безумная жара, но вот стоит обломок дувала, глинобитного забора, и в нем есть тень. Дома нет, но тень есть. Это такая азиатская привычка к комфорту. Где угодно.

Что для меня является символом Кронштадта?.. Ну, более или менее заметным символом, формальным символом для меня является собор. Я человек очень слабо верующий, скорее даже, стихийный буддист, чем православный. Но все-таки это очень заметное место. И вокруг него все очень интересное – эти парки, особенно летом. Многое вокруг него. Но если бы опять сузить все до одной вещи, то это опять храм, как ни странно. Это часовня под окнами моего первого адреса кронштадтского. Это часовня военно-морского госпиталя, в которой только отпевали. А в блокаду в ней было, простите, трупохранилище. Они замерзали там до весны, потом их оттуда вытаскивали и хоронили. И под моими окнами эту самую часовню – она была уже облупившейся совершенно – отстроили заново, вычистили. Она совершенно классическая, византийской формы, маленький такой храм. И что в ней было совершенно замечательное – там постоянно репетировал церковный хор. Очень хороший. Я даже на кухне своей себя вел гораздо сдержаннее, чем пока ее не отстроили. Чувствовал, что нельзя. Пожалуй, вот этот вид из окна на эту часовню, на госпитальный сад, направление на залив и дальше – вот у меня какой визуальный символ Кронштадта. Если говорят «Кронштадт», у меня прежде всего встает именно он, а не революционный матрос с булыжником на шее, кидающиеся грудью на вражеские штыки.

Это какое-то очень мощное средоточие российской истории. Такое, которое можно сравнивать с целым регионом Дальнего Востока. Здесь все это сосредоточилось в маленьком месте. Но тем концентрированнее то, что здесь сосредоточилось, та сила, которая здесь копилась и до сих пор неистрачена. Скажем, в Петербурге все торжественно, все чиновно, все это было декретами и кумачом. Здесь, конечно, тоже было много всего. Но я представляю, как это все здесь копилось и держалось. Место знаменитое хотя бы тем, что отсюда тянулись лучи или векторы влияния на очень неожиданные события мира. Мы еще очень многого не знаем. Историки, которые занимаются Кронштадтом, мало, в общем-то, смотрят на эти моменты — базой для чего, отправной точкой для чего, катапультой для чего служил Кронштадт в разные годы.

Я, например, когда-то по заказу одного издательства писал маленькую книжку по американской истории. Действительно, это было хорошее задание – втиснуть в крошечную десятилистовую книжку всю историю. Когда я рылся в фактах, то нашел совершенно замечательный факт, что в 1863 году из Кронштадта вышли две эскадры. Одна из них под командой контр-адмирала Лесовского, другая – Попова. Одна из них зашла в нью-йоркскую гавань, другая – в Сан-Франциско. И там мирно-спокойно стояли, обменивались с жителями приветственными жестами. Но чуть что, они бы вышли туда, где южане еще думали, что могут что-то отвоевать, и одного бортового залпа было бы достаточно, чтобы Сан-Франциско долго после этого отстраивали. Что тут можно сказать… Я, конечно, человек мирный, относительно мирный, но такие вещи грудь мужика наполняют героическим воздухом. Мою лично – наполняют.

Какими событиями в истории города можно гордиться? Уже упомянутыми. Даже тем, что здесь был театр Военно-морского флота. Туристам я могу рассказать как раз об этой эскадре Лесовского – Попова. Думаю, они впечатлятся. Здесь много частных историй, которые мне очень хотелось бы – будь я сейчас моложе и энергичнее – начать вытаскивать. Одно время я в Петербурге работал в Военно-инженерном институте и когда, совершенно остервенелый после рабочего дня с военными, выходил на Захарьевскую, справа была Артиллерийская академия. Я знаю, что одно из своих званий дед получал там – он по специальности был артиллерист. Но во время Первой мировой войны он в основном командовал штабами – то полка, то дивизии. И мне сразу становилось легче.

У нас более или менее общая история, что называется официальная, научная история, она уже есть. А вот частных историй нет. И в этом смысле мне очень симпатичны англичане, для которых семейная история, история рода, история даже семьи, первого поколения, не просто вполне литературный материал, а достойный материал, его с удовольствием берет любое приличное издательство и издает.

Для понимания этого места [Кронштадта\ значимыми могут быть самые неожиданные вещи. Вот вы едете по дамбе – сейчас свободный доступ, пешком, конечно, по ней не пройдете, но на любом транспорте доедете, – а раньше сюда попасть было нельзя. Знаешь, что если ты не успел на последний катер и если у тебя нет пропуска и тебя сюда никто не пригласил, ночуй где хочешь. Мой коллега, историк Михаил Афанасьев, так дважды ночевал в каюте катерка. Шутки шутками, но ведь даже это о чем-то начинает говорить. Что мир меняется, что меняется доступ ко многим вещам, меняются места, меняется их значение, вы по-другому на них смотрите. Знакомые «ролевики» просто рыдают от горя, что место, где сейчас стоят 20-й [вероятно, 16-й] и 19-й микрорайоны, где стоят МЧС, где стоит «пожарка», сейчас застроены. Это был гигантский пустырь, на котором «ролевики» отрывались на чем угодно, их никто не видел, они безобразничать могли каким угодно образом.

Когда я еду из Кронштадта, я все время смотрю налево, даже не на форты. Я смотрю на это мелководье, я смотрю на это полуболото, эти камыши, которые весной начинают показываться изо льда – совершенно как в стихотворении Пастернака. Потом они начинают зеленеть. Потом рогозом замечательным зарастает все это полуболото. А осенью они начинают золотеть, багроветь, оранжеветь. И едешь откуда угодно, смотришь на это – и понимаешь: я дома. Ни на какое другое болото я так не смотрю.

Почему все это значимо для меня? Не знаю – эмоционально, наверно. Я поменял ландшафт. Я человек совершенно другого пейзажа. И эта перемена, в чем-то она для меня благодетельна. Может, метемпсихоз какой-то произошел, может быть, та душа, которая меня всегда хотела найти, наконец меня нашла. Не знаю. Наверное, и не хочу знать. Мне достаточно этого ощущения. Еще долго им буду жить. Даже когда у меня никакой активной жизни не останется, у меня останется это ощущение.

Фольклор я создаю сам. Я, например, сочинил три четверостишия о том, как отстраивалась у меня под окном наша церковь. Дело в том, что ее строили в основном таджики, приезжал время от времени местный прораб, давал им руководящие указания, и они ее строили. Таджики, естественно, были в тренировочных штанах, в лиловых пластиковых шлепанцах. Вот когда я увидел это, то сочинил четверостишие. Можете считать его фольклором. «За окном моим туманным брошенную век назад чинят церковь мусульмане. Это им за Цареград».

На жизнь города влияли все события, которые происходили через залив. Они здесь, конечно, оборачивались в основном военным образом, военными решениями. Но посмотрите, какой спокойный невысокий, но вместе с тем солидный город. Выстроить нормальную военную базу без нормального городского облика или военно-архитектурного облика (это другие вещи) нельзя на самом деле. Не то что не получится — нельзя. Понимаете, люди, которые здесь должны жить и умереть, отдать за эту страну жизнь, они как бы готовятся к смерти. Недостаточно это суметь. История города в дореволюционное время мне, я считаю, достаточно знакома, хотя детали я с большим кайфом для себя и вкусом выясняю. Сейчас появились две хорошие книги-справочника о Кронштадте, и я их с наслаждением изучаю.

Здесь есть люди, которые тут жили в блокаду, люди еще достаточно хорошо помнящие и бодрые, люди, которые высоко ценят саму эту военно-морскую складку города. Один из самых сильных памятников города… Хвала Будде, он сейчас делается, что называется, по пропускам, по приглашениям и все такое прочее. Сюда было не попасть. И отсюда было не выехать в День Военно-морского флота. Это был ужас.

Один из самых интересных вопросов – это облик города, его специфика поменялись за последние годы, за десятилетия. Я бы сказал – очень сильно. Во-первых, город стремительно молодеет утром, когда народ уезжает на работу по окрестностям. И приезжает сюда тоже много народа. Город стремительно молодеет вечером, когда с работы как раз возвращается более молодая часть населения, расходится по домам, просто гуляет, запасается продуктами, выгуливает детей и т.д. В промежутке это город не сказать стариков, а моих ровесников. Стариков тоже много, и они достаточно бодрые, а, скажем, в местах большого скопления, ну, в поликлинике, можно встретить очень любопытные экземпляры стариков и даже ими полюбоваться.

Шутки шутками, но город стал, конечно, менее военизированным. Я офицеров, скажем, военно-морского флота, которые у меня всегда вызывали нежный трепет, вижу здесь раз в две-три недели, поодиночке. Идущих строем с майором, командующим в ножку, я их не вижу. С каплеем военно-морского флота. Я редко, достаточно редко утром, опять же, и вечером вижу военнослужащих-срочников. Жизнь флота куда-то вот туда, в водные бассейны сместилась, хотя в гавани стоит много судов. Суда очень интересные есть, сторожевые катера, адмиральская яхта, и все это очень впечатляет. Он уже, конечно, не совсем военный. Хотя судить полностью я не берусь, да и не собираюсь. У меня, скажем, того впечатления, что город по книгам на меня производил, конечно, уже нет. Эти гигантские красно-коричневые здания с заколоченными окнами, которые вы видели, когда въезжали, все это были общежития экипажей, вернувшихся из долгого рейса. Они там отдыхали, оттягивались. Посад – это было вот такое место, где можно было отдохнуть явно и отдохнуть тайно, со всеми видами отдыха. Все это было запитано на военных. Сейчас – нет. Тут считанные вещи работают на военных. Город становится не просто мирным, а каким-то, я бы сказал, спокойным. Очень мирным. В нем можно успокоиться, сюда можно приехать, чтобы отмолчаться. Все это чрезвычайно ценно.

Видимо, Кронштадт еще будет меняться. И к сожалению, если Беглов сдержит свое обещание, то, скорее всего, меняться не в самую приятную сторону. Здесь и летом-то туристов более чем хватает, а сколько всего обещают… Здесь нет ни одной гостиницы. Когда построят гостиницу, представляете, сколько здесь будет приезжих? Здесь нет крупной промышленности. Военно-механический завод живет достаточно мирной жизнью. Никаких дымов, никакой ослепляющей сварки. От ремонта теплопроводной трассы и то больше неудобств. Здесь, на мой взгляд, той культурной жизни, которую обеспечивало министерство обороны в свое время военнослужащим, конечно, сейчас нет. И, скажем, посмотреть, услышать, счастливо выдохнуть мы все-таки ездим в Петербург.

Какие знаменитые личности имели отношение к городу? Боже мой, нужно ли перечислять! Во-первых, все крупные русские военачальники прошли через Кронштадт. И, во-вторых, здесь учились, жили и работали люди, составившие мировую славу, не только в России. Скажем, как ни спорно открытие Александра Попова, он здесь и жил, и работал, и занимался исследовательской просветительской работой. Я очень люблю ходить мимо его старой лаборатории – очень симпатичное место. Для меня город открывается прежде всего, хотя он мало об этом писал, мало об этом говорил, через Гумилева. Это место, которое дало ему жизнь. Это человек, наверное, в которого все-таки попало [нечто свыше]… Отец его, как вы помните, был флотским лекарем, и даже через эти недолгие годы, которые здесь прожил, в него что-то очень важное попало. Он был храбрым офицером, хотя плохо знал алгебру и топографию. Это был человек, который вел себя с невероятным достоинством перед лицом смерти. Мне очень нравится, что здесь жил и работал Капица. Мало того что он знаменитый физик и очень колоритная личность. Это человек, благодаря которому спасены были очень многие жизни военных моряков во время Великой Отечественной войны. Я думаю, еще не все проявлено. Очень спорная личность, конечно, скажем, Александр Маринеско, но это была яркая личность, он был героем. Его памятник спрятан за оградой воинской части, поэтому его мы еще не скоро увидим. Военные не любят отдавать свою замечательную собственность. И так далее и тому подобное. Конечно, Галина Вишневская. Для меня это в чем-то очень близкий человек, я никогда ее не видел, никогда не общался, не слышал спектакли, но что-то такое от него сих пор звенит в этом воздухе.

Повлияло ли что-либо на исторический облик города? Те пожары знаменитые, которые случались в деревянном городе, конечно, здесь уже не случались. Даже когда взорвался склад боеприпасов недавно, уже на моей жизни тут, в общем, никого это ничем особенным не удивило. Техногенных катастроф не было, остров счастливо стоит так, что техногенная катастрофа должна быть очень серьезной. Природный катаклизм тоже должен быть очень серьезным. Мне нравится, что я живу на этой скале, мне нравится, что она даже не как броненосец, а как монитор Гражданской войны Севера и Юга, он незыблем. У него ровная палуба. Почти нет серьезных спадов и наклонов. Я жил в самом высоком месте на севере острова. Так и называется, как говорят таксисты: «На Горку» «Едем на Горку». Пожалуй, что таких перемен тяжелых, о которых я могу вспоминать с содроганием и печалью я, наверное, уже не вижу. Все, что могло сгореть, сгорело.

Помнят ли о весне 1921 года? Далеко не все. История вообще, конечно, катастрофическая. Положение нынешнего молодого поколения, которое иногда просто не понимает, зачем ему об этом знать. А, так сказать, миссию знания наши современные учителя с большим трудом объясняют. Я думаю, что для них [горожан] это действительно важно, но не для всех, а для тех, кто пережил с этим городом многое, для тех, кто достаточно долго в нем жил. Для тех, кто выходит на Якорную пристань и смотрит в сторону Петергофа и понимает, что именно по этому льду шли лыжники в маскхалатах. Думаю, что, пожалуй, мне бы хотелось бы – я об этом уже говорил, – чтобы здесь честно поставили памятник всем, кто погиб. Латентное знание, я бы сказал. Знаете, бывает такое от отчаяния, когда понимаешь, что никуда ты от этого не денешься, это часть твоей истории. Значит, если зададут этот вопрос, придется отвечать. Вот примерно такое ощущение. Все помнят эту скверну, все помнят этот ужас, все помнят это братоубийство. В сущности, предательство. Но сейчас это все уже сглажено. Все это менее гибельно, все это менее остро. Думаю, что – опять-таки повторю, латентно, скрытно, неявно – это ощущение сохранилось. Но очень немногие люди собираются здесь, чтобы говорить об истории города, личное отношение заявить или сформулировать. Эта традиция, на мой взгляд, не утрачена полностью, но сильно очень ослабела. И, видимо, одна из задач – простите мне это выражение, я понимаю, насколько оно скомпрометированно звучит, – современной интеллигенции является то, чтобы умно, тактично, понятно, без приседаний ненужных возобновить эту традицию. Чтобы человек не чувствовал себя выдранным из земли и брошенным, как зимний выворот в лесу.

Престижная, конечно, эта часть, центр, а не новостройки за воротами к Кронштадтскому шоссе. Есть много мест совершенно неосвоенных еще. Я считаю, что безобразное совершенно состояние русско-немецкого – как я условно его называю – кладбища. Этот памятник, к сожалению, скрыт от глаз, но замечательный по-своему. Нет у нас здесь, наверное, неблагополучных мест. Вообще милиционеры с некоторым самодовольством милицейским говорили, что Кронштадт в городе Петербурге называют местом без преступлений. Криминальная хроника в местной газете – ее читать было одно удовольствие: с кого-то шапку сняли, кого-то поймали там с ноль целых три десятых грамма запрещенных веществ, у кого-то увели велосипед. Конечно, иногда это гораздо более трудно раскрываемые преступления, чем ограбление банка, но тем не менее – к этому мы, по крайней мере, относимся проще. Проклятых мест – нет. Разве что зимой на горку в Петровский парк не поднимешься, но это уже, так сказать, личное дело каждого. Надо надевать альпинистские ботинки для ледового альпинизма, и прекрасно поднимешься.

Местные на туристов, я бы сказал, смотрят, скорее, с большим любопытством, чем туристы на них. Те, кто сюда приезжают, до сих пор вызывают некоторое удивление у местных жителей. Тут на Соборной площади выстраиваются гигантские ряды разнообразных сувениров, все, как в Америке, в Гонконге сделаны. Это, в общем-то, очень мило. Мне даже интересно. Бывают люди – высаживается автобус, смотришь на него и как-то слышишь, что это люди не случайные. Очень часто сюда приезжают, скажем, автобусы детских и молодежных организаций, которые ориентированы на историю, на историческое знание. Я могу к этому сложно относиться, но мне нравится, что эти дети есть. Мне нравится, что о них заботятся, что они сюда приехали неслучайно.

Осваиваю город пешком. Все, что могу сказать. Потому что для меня это лучший способ узнать город. Заброшки знаменитые. Да, я был на фортах. Но скажем, условно заброшенным можно считать «Чумной». Он сейчас реконструируется, и слава богу. Когда оттуда совершенно позорно украли плиты внутреннего дворика и застелили это все линолеумом, изображающим плиты, – это срам полный. Но я уже участвовал в этом как взрослый. Авантюризма у меня уже нет. Вообще на форты ездят довольно часто. Скажем, есть традиция у некоторой части молодежи Петербурга под Новый год приезжать на какой-то форт и встречать Новый год там. А раньше была возможность чуть ли не пешком дойти до форта, он примыкал вплотную к дамбе. Сейчас это место освоили какие-то предприниматели, совершенно безобразно – под рестораны, кафе выстроили, что-то наподобие грубо сделанных пляжей открывается в фортах. Я этого не люблю.

Из Кронштадта даже те форты, что в сторону Сестрорецка, все равно видны. А раз они видны, раз они в нашем восприятии – значит, они наши. Что можно еще тут сказать. Во всяком случае для меня – да. У меня была дурацкая совершенно мечта – когда-нибудь доплыть до одного из тех фортов. Сейчас форты, скорее, историческое достояние. Их понемножку начинают реставрировать. Я считаю, что это в общем-то нужно. Все, что заброшено, замусорено, оплевано, должно быть оборудовано, уважительно освоено. Ну, видимо, это довольно долгий процесс и достаточно большие деньги. Хотя по сравнению с местами, где я раньше жил, мне ужасно нравится то, что в России сейчас очень много тратятся на города. Да, конечно, нужно тратиться и на села, на деревни, на районные центры. Мне нравится, что много тратится на города. Почему? Потому что городское сознание очень многое определяет.

Мне очень жаль, что сняли кольцевую ветку вокруг Кронштадта, по которой ходил бронепоезд с морскими орудиями. Это, конечно, звучит фатально смешно, с одной стороны, но и фатально страшно, когда люди стреляли, команда стреляла с этих платформ, отдача опрокидывала этот бронепоезд, орудия торчком вверх. Специальная команда приходила, ставила его опять на рельсы. Шел следующий залп. Воевать в этих совершенно нечеловеческих каких-то фэнтезийных совершенно условиях, даже фантастических, это нужно было быть совершенно особенными людьми или решить для себя раз и навсегда, что они это выдержат. Вот мне очень жаль, что убрали эту ветку, дорогу эту кольцевую. Бронепоезд очень долго еще ходил, чуть ли не до самого конца войны.

Здесь интересны даже деревья. Вот в Петровском парке, в правой его части, что ближе сюда, к центру, я могу двенадцать-пятнадцать деревьев назвать, у которых есть свои имена. Есть одно совершенно замечательное дерево, это практически кусок ствола большого. Он стоит косо, верх расщеплен, какие-то веточки торчат, но его не срубают. Вот здесь, где-то примерно посередине ствола, два полукруглых выступа. Как только забываешь о гражданском сознании и смотришь на него, ты понимаешь, что это очень близкая анатомия. Называется этот ствол «Смерть парашютистки». И таких вещей в освоенном, полюбленном, причем навсегда, месте достаточно много.

Есть дерево, которое – к сожалению, оно сейчас совершенно сгнило и развалилось –жутко напоминало большой портрет Петра Первого. Настолько жутко было – смотришь, гневная рожа, выпученные глаза, задранные усики. Ну, шемякинский вариант. Якорную площадь, Якорную улицу вы видели, мощенку чугунную видели – не знаю, в машине я бы по ней не ездил. Потому что это тряско, это чаканье зубов, как говорил мой дедушка. Но как-то я себе представил, что весь город в таком мощении. Там еще кусок есть. Дальше, на Петровском проспекте, где начинается завод. Представил – и слегка содрогнулся.

Есть вещи, которые прячутся от тебя. Если ты не знаешь, их просто не заметишь. Какой великолепный вход и окно у самой крайней мастерской левой стороны Петровского военно-морского [госпиталя?] Там стоит невероятной красоты, декадентская совершенно рама, позеленевшая. С амурами, купидонами, лаврами, древнегреческими листьями аканта. Такое крыло бабочки. Своих стекол там почти не осталось, но они есть. И вот уже эта разница – эти плитки, очажки современного стекла и старого, – ты ее видишь и чувствуешь, понимаешь. Это какой-то странный горестный кайф. Дальше – балконы, решетки, кронштейны, подпирающие балконы… Много балконов сделано из бортовой стали, корабельной. Пока было время – слава богу, когда я приехал, то не сразу начал работать и не сразу стал гражданином, все затягивал этот процесс. Уверял, что злые бюрократы не дают этого сделать, но на самом деле с упоением шлялся по Питеру – по Петербургу, – по Петербургу и по Кронштадту. Я знал, что потом у меня времени не будет.

Я понимаю, что все это, скорей, эмоционально, чем исторично, но, понимаете, история для того и делается, чтобы ее прочувствовали. История не прочувствованная – это просто набор текстов.